Шоколад на крутом кипятке - Страница 12

Чтобы вызнать, высмотреть до последнего сантиметра кожи: каким было ее статное влекущее тело? Скорее всего, она походила на Гертрудис — ведь они сестры.

Единственной частью тела Титы, знакомой ему, помимо ее лица и рук, была плотная икра, которую ему довелось увидеть. Это воспоминание мучило его по ночам. Ему страстно хотелось обласкать это место, потом все тело, подобно тому, как у него на глазах это сделал человек, похитивший Гертрудис, — жарко, необузданно, сладострастно!

Со своей стороны Тита попыталась крикнуть Педро, чтобы он подождал ее и увез подальше отсюда — туда, где им не мешали бы любить друг друга, где еще не изобрели правил, которым надо следовать и которые надо уважать, где не было бы матери, — но с губ ее не слетело ни единого звука. Слова, застревая в горле, одно за другим умирали, прежде чем зазвучать.

Она чувствовала себя такой одинокой, такой покинутой! Последний индейский перчик в соусе из орехов и пряностей, оставшийся на подносе после большого приема гостей, не чувствовал бы себя так отвратительно. Не один раз, когда на кухне никого не было, Тита заставляла себя уминать эти деликатесы, не допуская и мысли, что они попадут в мусорное ведро. Гости деликатно оставляли на подносе несъеденный перчик, чтобы не выказать свое обжорство, и, хотя им очень хотелось бы его слопать, никто на это не решался. Пройти мимо аршированного перчика, содержащего все мыслимые запахи, сладкого, как аситрон (Конфитюр из кактусового растения биснага), пикантного, как перец-чиле, тонкого по вкусу, как соус из ореха и пряностей, освежающего, как гранат, — замечательного перчика под соусом из орехов и пряностей! Пропитанного всеми тайнами любви, но оставленного на подносе из-за каких-то правил приличия!

Да будут прокляты эти правила вместе с руководством Карреньо! Не по их ли милости ее телу суждено медленно увядать без всякой надежды на леремену? Будь проклят Педро, такой добропорядочный, такой вежливый, такой мужественный, такой… такой любимый!

Если бы Тита ведала в тот день, что недолго ждать поры, когда она познает любовь плотскую, она бы так не убивалась.

Новый окрик Матушки Елены пресек ее мудрствования и заставил поискать приличествующий ответ. Она не знала еще, что сказать матери: сказать ли сперва, что горит задняя часть двора или что Гертрудис удрала с панчовильистом на лошади и при том… вся раздетая?

Она решилась на версию, по которой ненавидимые Титой федералисты, налетев гурьбой, подожгли душ и умыкнули Гертрудис.

Матушка Елена во всю эту историю поверила и от горя слегла, но она едва не преставилась, когда через неделю узнала из уст отца Игнасио, приходского священника из города (а как он об этом проведал, известно одному Господу Богу), что Гертрудис работает в борделе на Границе (Имеется в виду северная, граничащая с США область Мексики). С той поры Матушка Елена запретила упоминать имя дочери и приказала сжечь все ее фотографии и свидетельство о рождении.

Однако ни огонь, ни годы не смогли вытравить всепроникающий запах роз, источаемый тем местом, где когда-то был душ, а ныне расположена автостоянка. Точно так же ни огонь, ни годы не смогли стереть в памяти Педро и Титы картину, свидетелями которой они были. С этого дня перепелкам в лепестках роз неизменно сопутствовало немое воспоминание о столь захватывающем событии. В ознаменование свободы, которую обрела ее сестра, Тита готовила это яство каждый год, уделяя особое внимание декорированию перепелок.

Перепелки выкладываются на большое блюдо и поливаются соусом, в центре помещается целая роза, а вокруг — лепестки; можно подавать перепелок всех вместе на общем блюде, а можно на тарелках по отдельности. Тите второй способ нравился больше, ибо при этом, когда надо было взять перепелку, не нарушалась гармония целого. Именно так она и описала это ку-, шанье в кулинарной тетради, которую начала заполнять в ночь после того, как связала добрый кусок покрывала. Пока Тита вязала, в ее голове проносился и проносился образ бегущей по полю Гертрудис, перемежаемый домыслами по поводу того, что могло происходить после, когда сестра совсем исчезла из виду. Разумеется, воображение Титы в этом смысле было достаточно ограниченным, учитывая отсутствие какого-либо опыта.

Девушку снедало любопытство: носит ли теперь Гертрудис поверх наготы какую-нибудь одежду или по-прежнему ходит… нагишом! Ее беспокоило, не зябнет ли Гертрудис, как она сама, и пришла к заключению, что нет, не зябнет. Скорее всего, где-нибудь поблизости есть огонь, а так как она находится в объятиях своего мужчины, то уж точно не должна зябнуть.

Внезапная мысль, поразившая ее, заставила Титу вскочить и поглядеть на звездное небо. Она знала, каким могущественным может быть пламенный взгляд, — не ее ли собственная плоть испытала это?

Такой взгляд может воспламенить само солнце. А если так, что произошло бы, если бы Гертрудис поглядела на одну из звезд? Да уж конечно, жар ее воспламененного любовью тела вместе с ее взглядом, не потеряв энергии, одолел бы беспредельный простор, пока не коснулся бы звезды, на которую она глядела. Разве огромные звезды не прожили миллионы лет благодаря тому, что старались улавливать пылающие лучи, которые ночь за ночью посылают влюбленные всего мира? Благодаря этому они накапливают внутри такое количество тепла, от которого давно могли бы разлететься на тысячи кусков. АН нет — настигнутые каким-нибудь взглядом, они тут же его и отбрасывают, отражают в сторону земли, что твое зеркало. А иначе разве смогли бы они так мерцать ночами! И Тита стала надеяться, что, сыскав среди всех звезд небосклона ту, на которую сейчас глядит ее сестра, получит хоть немножко отраженного тепла, которого у той было в избытке.